Память

            Семьдесят лет прожито, а ругать себя не перестаю. Ну, что мне стоило, пока живы были родители, расспросить их обо всем, все подробно записать, чтобы и самой помнить, и по возможности другим рассказать. Но нет, не записывала. Да и слушала-то вполуха, так, как в основном и слушают родителей их дети. Сказать, что мои предки очень-то распространялись о своей жизни, — значит соврать. Ни мама, ни папа не любили возвращаться к прожитому и пережитому в войну. Но временами… Когда гости приходили, когда настроение повспоминать нападало и так — ни с того ни с сего… Ну, например, приходит мама от соседки, Антонины Карповны, и говорит: «Карповна мне сказала: «Галька, ты у нас ненайденный герой». Это я ей рассказала, как из-под Луги из окружения выходила». И далее следовала сама история…

             К началу войны маме было восемнадцать лет, и была она фельдшером, сельским врачом. Сразу после окончания техникума она и работала в глухой вологодской деревне, где были люди, которые толком не знали, что такое градусник. Папе было двадцать четыре года. И он был летчиком гражданской авиации. Познакомились и полюбили друг друга они в Вологде.

Профессия летчика до войны относилась к романтическим профессиям. Авиация «становилась на крыло». Люди, причастные к этому становлению, сразу попадали в разряд избранных. Еще бы: не каждому дано обживать небеса. О вольностях, которые позволяли себе пилоты тех времен, напомнит, например, пролет Чкалова под Троицким мостом в Ленинграде. Правда, историки считают, что это придумали киношники для фильма. Но легенды легендами, а мой папа абсолютно точно пролетал «на бреющем» над крышей маминого дома. Чем и покорил маму окончательно.

В первый же день войны, как военнообязанные, и папа, и мама надели военную форму. Оба были отправлены на Ленинградский фронт. Мама — с госпиталем, папа — в авиаполк.

Папа служил в полку, который базировался на Комендантском аэродроме, а во время блокады — и в Сосновке. Начинали войну на У-2. Никакого серьезного оснащения на самолетах не было, даже радиосвязи. Но ведь воевали!

Однажды когда папа во главе эскадрильи этих двухместных кораблей неба возвращался с задания, он увидел внизу, на шоссе, ведущем в город, сломанный санитарный автобус. Возле него возился водитель, пытаясь устранить поломку. И отчаянно махала кофтой нашим самолетам медсестричка. И сверху папа увидел, что по этому же шоссе и тоже в сторону города марширует колонна немцев. И вот-вот автобус с ранеными, с шофером и медсестрой окажется у них на пути. Исход такой встречи был предрешен. «Знаешь, я сразу о Гале подумал. На месте этой сестрички могла быть и она. И тогда я просигналил крыльями команду: «Делай, как я» — и пошел на посадку перед автобусом». Когда приземлились и пересчитали людей, оказалось, что всех не забрать, что трое (или четверо?) остаются за бортом. «Я прикинул мощность машин и в некоторые распределил не по человеку, а по два человека». И один из летчиков заорал тогда: «Командир, хочешь, чтобы я гробанулся! Не полечу с двумя! Себе-то одного посадил…» «Я-то знал, что его машина надежнее, но спорить не стал, некогда было спорить. Говорю: «Полечу на твоей, а ты бери мою машину“». Вообще-то вся эта история кажется специально придуманной для кино, для непременного использования параллельного монтажа, чтобы еще больше накалить страсти. Вот раненые с трудом карабкаются по фюзеляжу в кабину, а колонна фрицев марширует уже в пределах видимости, а вот взлетает в небо первый наш самолет с раненым, и немец готовит свой «шмайссер» к стрельбе… Ну, и так далее… И в реальной жизни, когда взлетал последний летчик, фашисты действительно открыли стрельбу… А потом об этом случае писали в газете, но беспечная наша семья, конечно, ее не сохранила.

Жизнь свою я прожила «капитанской дочкой». Папа служил долго, но выше капитана так и не поднялся. «Ерепенился много, вот и не выслужился», — не то порицая, не то гордясь, припечатала однажды мама. Я была уже вполне взрослым человеком тогда, но, боюсь, не вполне маму поняла. А ведь все было просто: та степень свободы в принятии решений, которую освоили фронтовики, не могла быть востребованной в послевоенной жизни государства, ограничивавшего именно свободы. И, наверное, правы те, кто считают, что «ленинградское дело» возникло из-за того, что перенесший блокаду город стал слишком много о себе воображать. Вот и папа мой был человеком скромным, но несгибаемым и никогда, как сейчас бы сказали, ни под кого не прогибался. И как уцелел?! Так что звание «капитанская дочка» я всегда носила с гордостью. Мне тут нравилась и перекличка с Пушкиным, и сень некоей преемственности офицерского и человеческого достоинства, которая это звание покрывала.

Эти мои заметки я пишу сейчас не только для того, чтобы, пусть и запоздало, признаться в любви к своим прожившим очень нелегкую, но такую честную жизнь родителям. Были миллионы других таких же советских людей, которые одолели фашизм и не потеряли человеческого лица. И я очень не хочу, чтобы они были забыты. Чтобы реваншизм на фоне преступного беспамятства нагло поднимал голову. Конечно, я могу и заблуждаться относительно силы воздействия слова. И все-таки верю в эту силу…

Наталия Николаевна Никитайская — фантаст, прозаик, поэт. По образованию театровед. Автор книг «Вторжение Бурелома». «Мир отдан Адаму, или Траур позднего ожидания», «Будь ты проклят, любовь моя». Живет в Санкт-Петербурге.